Глава 11

Стоял самый светлый, самый ясный день лета. Каждый глоток воздуха веселил и радовал, а легкий привкус соли будил все твои чувства. Если бы мы с Капитаном сидели на крыльце, закрыв глаза, лучшего бы дня мы не придумали. Однако запах и воздух услаждали, чего нельзя сказать о видах.

Вода из гостиной сошла, но во дворе еще стояла вровень с крыльцом. Из грязи торчали пики изгороди, гигантские сучья, ловушка для крабов, обломки поплавков, хижин, лодок и…

— Что это? — схватила я Капитана за руку.

— Гроб, — ответил он как ни в чем не бывало. — Бывает так, вывернет из земли. Ничего, вернем на место, — он явно думал не о покойниках. — Смотри-ка, сейчас до меня не дойти. Вернемся, поможем твоей маме.

Мысль о том, что стало с нашей гостиной, давила меня, как кусок свинца в ловушке.

— А вы не хотите посмотреть, что с вашим домом?

День годился для приключений, а не для черной работы.

— Успеется, когда вода сойдет, — сказал он и вошел в двери.

— У меня же есть лодка!

Ну конечно! Мы ведь могли, помогая багром, пробраться между обломками, как между льдинами. Он задумался. Скорее всего, он не был уверен, что мой утлый ялик пережил бурю.

Сперва мы не могли разобраться. Все исчезло под водой, стоявшей во дворе на ярд, не меньше; по ней плавал тот же мусор, что и перед домом. Вчера утром папа привязал лодку не к сосне, как привязывала я, а к двум деревьям — смоковнице с одной стороны, кедру с другой. Деревья стояли, как раньше, только напоминали свежеподстриженных мальчиков. С крыльца я разглядела натянутые веревки, а потом — и самый верх бортика.

— Она тут! — крикнула я и кинулась бы вниз, если бы Капитан не удержал меня.

— Что ты предпочитаешь, — осведомился он, указывая на мои голые ноги, — простуду, столбняк или то и другое вместе?

На радостях я не обиделась.

— Ладно, — сказала я. — Сейчас, минутку.

Он подождал, пока я обула папины старые сапоги. Уходя посмотреть, как там лодка и крабы, папа надел хорошие, новые.

Мы вытянули ялик. Капитан прираспустил веревки со стороны дома. Хотя протоки еще видно не было, я влезла в мою лодку, добралась до кедра, перебирая руками по веревке, и распутала узел. Капитан принес из кухни багор, подал мне, сел в лодку ко мне лицом, крепко скрестив на груди руки.

Выбираться он предоставил мне, и я петляла среди обломков, а он и головы не повернул. Тыкая багром, я вела лодку, как мне казалось, по канавке. Разглядеть ничего я не могла, вода была слишком грязная, да и ту было еле видно из-под мусора. Багор входил в воду примерно на фут, но вдруг провалился на все три, и я поняла, что мы выплыли.

Капитан был так мрачен, что я представляла: египетский раб везет фараона по разлившейся дельте Нила. В пятом классе, по истории мы очень много занимались этими разливами в древнем мире. Так вот, я — из этих ученых рабов, которые знают грамоту и дают господам советы. Сейчас, например, я могу сказать, что потоп — это дар богов. Когда он отступит, обнаружится плодородная земля, а на ней вырастет неслыханный урожай. Амбары будут полны, как в те времена, когда фараону помогал сам Иосиф[11 - Библия, Бытие 41:46-49.].

Раздумья мои прервало какое-то жалобное кудахтанье, доносившееся из хрупкой халупки, проплывающей мимо нас.

— Эй! — сказала я. — Да это же курятник Льюисов.

Обитатели были живы, но изливали свою беду, плывя по водам.

Буря оказалась своенравной. Одни крыши сорвало, другие — нет, а у соседей остались целыми и дверь, и забор, и амбар. Чуть подальше люди пытались собрать и очистить то, что прибило к забору. Я окликнула их и помахала рукой.

Они тоже мне помахали, крича что-то вроде:

— Ну как. Лис? Все в порядке?

А я отвечала им:

— Да ничего. Дом цел.

Здесь, на острове, люди редко бывали со мной так приветливы. Я кивала, махала, улыбалась. В то утро я любила всех.

Удачно миновав последний дом селенья, я поняла, что сбилась с курса. Сейчас началось болото. Солнце светило по правому борту, так что прямо передо мной должен был стоять капитанов дом.

Я странно пискнула. Капитан удивился.

— Что с тобой?

И повернулся туда, куда смотрела и я. Смотрела я в пустоту. Там ничего не было — ни дерева, ни доски, ни знакомого дома.

Мы не сразу все поняли. Я поплавала вокруг, верней — пыталась поплавать. Багор уходил слишком глубоко. Определить, что под нами — болото или дом — мы не смогли. Всюду был залив.

Сперва я просто уставилась на грязную воду. Потом посмотрела на Капитана. Глаза у него остекленели, левой рукой он теребил бородку. Заметив, что я гляжу, он откашлялся.

— У нас были коровы, — сказал он. — Не слышала?

— Слышала.

— «Поколебалась земля», — пробормотал он, — «и горы двинулись в сердце морей».

Мне хотелось сказать, как мне его жалко, но я же не маленькая. У меня даже багор цел, а у него пропало все.

Капитан еще крепче скрестил руки и, глядя искоса на меня, хрипло произнес:

— Так-то вот.

Поворачивая лодку, я старалась понять, что он имеет в виду, и наконец спросила:

— Где вы теперь будете?

Он скорее фыркнул, чем засмеялся. Я положила багор в лодку, села лицом к Капитану и сказала:

— Ужас какой!

Он помотал головой, словно стряхивая мою жалость. Глаза у него поблескивали. Руки лежали на коленях. Он был в папиной синей рубахе и грубых штанах, немного для него тесных. Большим пальцем правой руки он почесывал костяшки на левой. Старый, седой, он напоминал маленького мальчика, который вот-вот заплачет. Мне было страшно увидеть слезы и, главным образом — поэтому, я слезла со скамьи, подползла к нему и его обняла. Рубашка была шершавая; острые колени утыкались мне в живот.

И тут что-то случилось, сама не знаю что. Я никого не обнимала с младенчества. Может быть, я отвыкла от таких прикосновений. Я просто хотела его утешить, но, услышав запах пота, ощутив у щеки жесткость бородки, я перепугалась. Меня окатило жаром, сердце чуть не выскочило. «Отползи ты, дура», — говорило что-то во мне, а еще что-то, другое, почти неуловимое, велело сильнее прижаться к нему.

Я резко отшатнулась, приладила между нами доску, схватила тяжелый, твердый багор, встала и сунула его в воду. Говорить я не решалась, тем более — смотреть. Что он обо мне думает? Я знала, что такие чувства и помыслы — смертный грех. Но сейчас меня больше трогало не мнение Бога, а мнение Капитана. А вдруг он надо мной смеется? А вдруг он кому-нибудь скажет? Крику… или, не дай Господи, Каролине?

Я решилась взглянуть на его руки. Он нервно барабанил пальцами по колену. Никогда не замечала я, какие эти пальцы длинные. А ногти — широкие, снизу — кружочком, подстриженные и чистые. В жизни не видела у мужчины таких аккуратных ногтей. Прямо с рекламы, где какой-нибудь дядька надевает на дамскую, мягкую от крема ручку бриллиантовое кольцо. Почему я не замечала, что у него красивые руки? Мне хотелось взять одну своими, обеими, и поцеловать кончики пальцев. О, Господи, я с ума схожу! Теперь я его не касалась, только смотрела, а с какими-то тайными местами тела творилось то же самое.

Орудуя багром, я старалась думать только о том, как быстрей добраться до дома, но то и дело застревала в обломках. Конечно, Капитан понимал, как я волнуюсь. Я ждала, что он что-нибудь скажет. Он ничего не говорил.

— Да, — наконец выговорил он, и сердце у меня подпрыгнуло. — Да.

Он коротко и тяжко вздохнул.

— Так-то вот.

«Как?» — вопило у меня внутри. Я подвела лодку к черному ходу, выскочила, привязала ее к столбу. И, не оглядываясь, кинулась в дом, в святилище своей спальни.

— Что с тобой, Лис?

Какое там святилище! Негде мне укрыться. Казалось бы, юркнула в постель, сунула голову под подушку, а нет, пристает.

— Господи, Лис! Что с тобой творится?

Ответить я не пожелала, и, закончив одеванье, она пошла вниз. Оттуда слышались голоса, не слишком ясно сквозь подушку. Я ждала, когда кто-нибудь засмеется, но потом, постепенно, поняла, что он в жизни не скажет ни маме, ни бабушке о том, что случилось в лодке. Крику с Каролиной — может быть, а другим — нет.

Хорошо, не скажет, но мне как с ним быть? При одной мысли об его запахе, коже, руках, меня обливало жаром. «Он старше бабушки», — повторяла я. «Когда она была маленькой, он был почти взрослый». Ей шестьдесят три, на вид — вся сотня, но вообще-то шестьдесят три. Это я знала; папу она родила в шестнадцать. Капитану лет семьдесят, не меньше. Мне, Господи прости, четырнадцать. Семьдесят минус четырнадцать — пятьдесят шесть. Пять-де-сят шесть! Но тут я вспоминала, какие у него ногти, и вспыхивала, как сосновая смола.

Я услышала, что с парадного крыльца вошел папа, спрыгнула на пол и попыталась прихорошиться перед нашим неровным зеркальцем. Притвориться я не могла, ведь не сплю же, а все бы очень удивились, что я не иду слушать его рассказ. Словом, я провела гребешком по моим непослушным волосам н затопала по лестнице. Все обернулись. Я успела заметить, что Капитан улыбается. Конечно, я вспыхнула, но никто на меня уже не смотрел. Им не терпелось узнать, что в гавани.

— Лодка в порядке, — сказал папа.

Собственно, это было самое главное.

— Слава Тебе, Господи, — сказала мама, тихо, но с такой силой, что я ушам не поверила.

— Не всем так повезло, — продолжал папа. — Те лодки, что не утонули, совсем разбиты и изорваны. Тяжелый будет для многих год.

Наш крабий домик снесло, и поплавки, но лодка у нас осталась.

— Пристань здорово тряхануло, но дома есть у всех.

— Кроме Капитана, — сказала сестра так быстро и громко, что никто и встрять не успел. Мне казалось, нечестно лишать его такого права, он должен сам рассказать о своей беде. «Своей». Больше ничего своего у него нет. Что поделаешь — Каролина! Ей закон не писан.

— О, Милостивый! — сказал папа. — А я еще радуюсь, как нам повезло. Совсем ничего не осталось?

Капитан кивнул, снова крепко скрестив руки.

— Земли, и той нету, — сказал он.

Мы притихли. Бабушка перестала качаться. Потом Капитан сказал:

— Когда я был маленький, там был выгон. Мы держали коров.

Мне стало неловко, что он опять про них говорит. Неужели для него это так важно?

— Да… — сказал папа. — Да-а…

Он подошел к столу и тяжело опустился в кресло.

— Поживите пока с нами.

Капитан открыл было рот, чтобы отказаться, но бабушка его опередила.

— Откуда тут место? — сказала она. Действительно, места не было, но я ее чуть не убила. Взглянув на Капитана, я поняла, что сердце у меня сейчас выскочит.

— Девочки могут поспать вместе, — сказал папа бабушке. — А вы — у них, на второй кровати.

Бабушка крякнула, но он усмирил ее взглядом и сказал:

— Луиза поможет вам отнести вещи.

— Не хочу вас затруднять, — сказал Капитан кротким, печальным тоном, которого я от него не слышала.

— Какие тут затруднения! — громко сказала я, пока бабушка не встрянет. Потом кинулась к ней, мигом вынула все из комода и отнесла к нам. Я и лопалась от радости, что он будет так близко, и жутко боялась. Видимо, я потеряла всякий контроль над собой, это я-то, которая так кичилась своей сдержанностью! Свои вещи я засовала в сумку и поставила сестре под кровать, а бабушкины вещи как можно аккуратней положила в мой ящик. Я вся тряслась. Бабушка топала по лестнице, себя не помня от гнева.

— Ну, учудил твой папаша! — сказала она, отдуваясь. — Пустил этого нехристя в дом. В мою комнату. О, Господи! Прямо ко мне в постель.

— Да замолчи ты! — сказала я тихо, но все-таки сказала. Она фыркнула, отвернулась и пошла на мою постель. Естественно, уступить должна была я, не Каролина же!

— Я отдыхаю, — заявила бабушка. — Если кому-то это важно.

Я погромче закрыла комод и отправилась вниз. Как она смеет его обижать? Он потерял все на свете. Я вспомнила, как ласково чинил он старые стулья своими красивыми руками. Он так трудился над этим домом. Все мы трудились — он. Крик, я. Только не Каролина. Это не ее дом, а наш. Но когда я вошла в гостиную, сестра угощала его кофе, чуть на него не навалившись. Потом она налила себе и уселась рядом с ним, жалостливо сияя голубыми глазами.

— Хочешь кофе, Луиза?

— Нет, — резко сказала я. — Кому-нибудь надо помнить, что это не пикник.

Бежать было некуда, не осталось даже болота, где я могла бы посидеть одна на бревне, посмотреть на воду. Мне хотелось кричать и плакать и чем-нибудь швыряться. Однако, сдержав себя, я взяла метелку и ожесточенно сражалась с песком, прилипшим, словно цемент, к углу гостиной.

Глава 12

Те три дня, что Капитан жил у нас, я избегала его взгляда, но не могла оторвать глаз от его рук. Они постоянно двигались, он хотел вносить свою лепту, помогая по дому. Когда вода ушла со двора и с улицы, первый этаж привели в порядок, правда, пахло там, скорее как в крабовом домике. Мягкое кресло и кушетку мы вынесли на крыльцо, чтобы хоть как-то проветрились. Бабушкина кровать на высоких ножках не вымокла, но сыростью от нее несло, и мы положили тюфяк на крышу парадного входа.

Капитан обращался со мной, словно ничего и не было. Во всяком случае, мне так кажется. Я настолько возбудилась, что не могла понять, где ложь, где правда. Называл он меня «Сара Луиза», но ведь и раньше так бывало. Почему же, называя мое имя, голос его становился душераздирающе ласковым? У меня просто слезы выступали.

На второй день после того, как ушла вода, он отлучился часа на три. Я хотела бы пойти с ним, но себе не доверяла. Бог его знает, что я смогу учудить, если останусь с ним одна! Но когда он исчез, я забеспокоилась. Может, теперь, когда он все потерял, он сделает глупость? С ужасом представила я, как он идет прямо в залив, и он его поглощает. Если б я могла ему сказать, что у него осталась я… что я никогда его не покину. Но как тут скажешь? Я знала, что не смогу.

Забросив работу, я стала его ждать. Мы с Каролиной должны были выстлать бумагой нижние полки на кухне, чтобы перенести туда сверху банки и жестянки.

— Лис, что с тобой? — спросила сестра. — Ты за пять минут пять раз подошла к двери.

— А твое какое дело?

— Я знаю, что с ней, — сказала из гостиной бабушка. — Нехристя своего ждет.

Каролина хихикнула, но сделала вид, что кашляет. Поскольку мы были в кухне и никто нас не видел, она покрутила пальцем у виска, намекая тем самым, что бабушка спятила.

— Да-да, — не унималась наша старушка, — так и смотрит, так и смотрит. Это на нехристя! Я-то все вижу, не слепая.

Каролина захихикала в открытую. Я не знала, кого из них мне больше хочется убить.

— Я говорила Сьюзен, не пускай ты его в дом. Лучше уж прямо беса пустить. Девчонке голову заморочить — нехитрое дело, так…

У меня клекало в горле, как в заболоченном пруде.

— …Так ты его и не пускай, не вводи в соблазн,

Я держала банку бобов и, честное слово, если бы мама не спустилась сверху, я бы, чего доброго, швырнула этот снаряд в кивающую голову. Не знаю, что слышала мама — может, ничего, но самый дух ненависти она ощутила, очень уж он был густой. Во всяком случае, она ласково подняла свекровь из качалки и повела наверх вздремнуть.

Когда она вернулась в кухню, Каролина просто плясала по линолеуму, так не терпелось ей настучать.

— Знаешь, что бабушка говорит?

Я кинулась на нее, как краснобрюхая морская змея.

— Молчи, идиотка!

Каролина побледнела, но быстро оправилась.

— Кто скажет сестре «идиотка», подлежит геенне огненной, — сладенько пропела она.

— Ой, батюшки! — сказала мама, редко употреблявшая это местное выражение. — Мало вам горя, еще прибавляете?

Я открыла рот и закрыла. «Мама! — хотела я закричать. — Скажи, что я не попаду в геенну!» Детские кошмары об адской гибели тут как тут, но бежать мне некуда. Разве можно разделить с мамой страсти моей плоти и горести души?

Когда я в ледяном молчании расставила все банки, я заметила свои руки. Ногти сломанные, грязные, заусениц — тьма. Сбоку, на указательном пальце, красная полоска, это я обкусала ноготь.

«Она прелестна, она любима, она употребляет крем ПОНД», — написано на плакате, а внизу — снежно-белые руки с длинными, идеальными, отделанными ногтями. На изящно изогнутом пальчике левой руки — кольцо с бриллиантом. Мужчина с сильными чистыми руками в жизни на меня не посмотрит. В ту минуту мне казалось, что это — хуже гнева Божьего.

Когда Капитан вернулся, все мы сидели за столом. Он постучался. Я вскочила и побежала открывать, хотя мама не приказывала. Он стоял на крыльце, голубые глаза глядели устало, но улыбался он скорее радостно. На руках он держал рыжего кота.

— Смотри, кто меня нашел, — сразу сказал он мне.

Подбежала Каролина.

— Вы кота нашли! — заорала она, словно чем-то с этим котом связана, и потянулась к нему. Я было обрадовалась — сейчас цапнет, но он ее не тронул. По-видимому, буря его усмирила, поскольку он, громко урча, припал к сестрицыной груди.

— У-ты миленький! — залепетала она, тыкаясь носом в его мех. Если бы ее послали к бесу, она бы и его приручила. Отложив рыбы со своей тарелки, она отнесла ее на кухню, и кот, тая от блаженства, засунул мордочку в миску.

Капитан последовал за сестрицей и помыл руки нашей драгоценной водой. Потом он вынул большой белый платок, тщательно вытер их и вернулся в столовую. Я старалась отводить глаза, зная, что руки опасней для меня, чем лицо, но иногда все ж взглядывала.

— Ну, вот, — сказал он, словно его кто спрашивал, — подбросили меня сегодня в Крисфилд.

Все посмотрели на него и что-то забормотали, хотя было ясно, что он все равно расскажет, спросим мы или нет.

— Ездил я к Труди в больницу, — сказал он. — У нее стоит пустой очень хороший дом. Я подумал, она не будет против, если я там поживу, пока не найду постоянного жилища.

Он тщательно расправил салфетку, положил ее на колени и поднял взгляд, словно ждал нашего приговора.

Первой заговорила бабушка.

— Так я и знала, — туманно проговорила она, не объясняя, что она имеет в виду.

— Хайрем, — сказал папа, — зачем вам спешить? Мы очень рады, что вы с нами.

Капитан искоса взглянул на бабушку, уже открывшую рот, и обогнал ее:

— Спасибо вам большое. Всем, всей семье. Но я у нее там все приберу. Ей будет удобней, когда она вернется. Видите, нам обоим польза.

Ушел он сразу после ужина. Вещей у него не было, он просто взял кота.

— Подождите минутку, — сказала Каролина. — Мы вас проводим.

Она схватила голубой шарф и накинула его на голову. В таком виде она всегда напоминала девушку с рекламы.

— Пошли, — сказала она, и я двинулась вслед за ней.

Так я с ними и шла, едва передвигая ноги. Оно и лучше, твердила я. Пока он здесь, мне несдобровать. Даже если я себя не выдам, бабушка догадается. Но, Господи, как тяжело с ним расставаться!

Начались занятия, и, я думаю, это помогло. Теперь, когда мистер Райс ушел, на всю школу остался один учитель. Раньше у нас было двадцать человек, теперь — пятнадцать: двое весной кончили, трое ушли на фронт. Шесть человек, в том числе — мы с Криком и Каролиной, только поступили, пятеро учились во втором классе, трое — в третьем, а одна девочка, Мирна Долмен — в старшем, четвертом. Она носила очки с толстыми стеклами и все годы напролет мечтала стать учительницей начальной школы. Наша учительница, мисс Хэзел Маркс, ставила ее нам в пример. По-видимому, образцовым был для Хэзел тот, кто чисто пишет и никогда не улыбается.

Не улыбалась той осенью и я, но писала все так же плохо. Без мистера Райса в школе было скучно. В восьмом классе начальной он с нами не занимался, но нам разрешали каждый день ходить в среднюю, на музыку, потому что хор не мог обойтись без Каролины. Конечно, я была ей обязана, но все равно эти уроки любила. А теперь ждать нечего, все позади.

С другой стороны, как-то спокойней, когда все дни скучные. Помню, я слышала, что некоторые совершают преступления, чтобы попасть в тюрьму. Их я понимала. Иногда и тюрьма покажется раем.

Первый класс средней школы (а так — девятый) располагался в самом плохом ряду, спереди и справа, далеко от окна. Я часами смотрела на недовольную физиономию Вашингтона, изображенную Гилбертом Стюартом. Наблюдения привели меня к выводу, что наш первый президент, кроме завиточков, большого горбатого носа и красных щек, обладал поджатыми, как у старой девы, губами и двойным подбородком. Это бы ничего, если бы не синий пронзительный взгляд, который мог прочитать все, что творится в моем мозгу.

— Стыдно, Сара Луиза, — говорил он всякий раз, когда я на него посмотрю.

Той осенью я изучала руки. Я решила, что именно они — самое выразительное в теле, хуже глаз. Вот, например, если увидеть одни каролинины руки, сразу можно догадаться, что она талантливая. Пальцы у нее такие же длинные и тонкие, как у этой барышни с «ПОНДОМ». Ногти — совершенно овальные и выдаются самую чуточку. Человека с длинными ногтями нельзя принимать всерьез, а если они слишком короткие — у него не все в порядке. У моей сестрицы ногти были точно такой длины, чтобы показать, что у нее есть и талант, и сила воли, он не пропадет зря.

А вот у Крика были широкие руки, короткие пальцы, обкусанные ногти. Кожа — красная, шершавая, он ведь работал, но мускулов — маловато. Как ни печально, признала я, такие руки бывают у хороших, но заурядных людей. Да, он мой лучший друг, но надо же смотреть фактам в лицо, даже неприглядным.

Теперь — я. Ну, о своих руках я говорила. Как-то, решая уравнения, я решила изменить свою злосчастную жизнь, изменив руки. Позаимствовав немного из крабьих сокровищ, я пошла в галантерею-парфюмерию и купила флакон лосьона, маникюрные ножнички, ногтечистки, пилочки, даже лак. Хоть он был и бесцветный, мне казалось, что это уж совсем нагло.

Когда рассветало настолько, что можно было видеть без лампы, я обрабатывала руки. То был обряд, серьезный, как молитва миссионера, и управиться я старалась, пока сестрица спит. Держала я мои инструменты в самом заднем ящике нашего общего бюро.

Однако хитрости не помогли. Как-то я пришла и увидела, что Каролина мажет руки моим лосьоном.

— Откуда ты его взяла?

— Из твоего ящика, — сказала она с невинным видом. — Я думала, ты ничего против не имеешь.

— Прям, не имею! — отвечала я. — С какой это стати ты шаришь по чужим ящикам, таскаешь…

— Ну, Ли-ис! — сказала она, поливая еще лосьону. — Какая ты жадина!

— Ладно! — закричала я. — На! На! Все бери!

Я схватила бутылку и швырнула в стену, над ее головой. По стене пополз лосьон с осколками.

— Лис, — спокойно сказала сестра, посмотрев на меня и на стену, — ты в себе?

Я кинулась из дому, к югу, к болоту, но вспомнила, что его нет. Трясясь, стояла я там, где раньше начиналась тропинка, и мне казалось, что сквозь слезы различаю среди вод кусочек земли, мое былое убежище, отрезанное от острова, заброшенное, одинокое.